Так мёртвый язык доведёт и до Древнего Рима

После того как Горчаков и его лицейский товарищ Пушкин пообщались в 1825 году в селе Лямоны Псковской губернии в имении дяди Горчакова помещика Пещурова (о Пещуровых читайте здесь 29 сентября), Пушкин написал Петру Вяземскому: «Горчаков мне живо напомнил Лицей, кажется, он не переменился во многом - хоть и созрел и, следственно, подрос…». Ещё через несколько дней Пушкин написал тому же Вяземскому о Горчакове: «Мы встретились и расстались довольно холодно - по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох - впрочем, так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гниём: первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии, попроси его не говорить об них, не то об ней заговорят, а она мне опротивит, как мои "Цыганы", которых я не могу докончить по сей причине…»

Сегодня я собирался писать совсем не об Александре Горчакове. В тексте должны были появиться цитаты из весёлых произведений одного небезызвестного автора. Но траур всё поменял. Поэтому пришлось откладывать приготовленные книги и искать кого-нибудь посерьёзнее. На ум пришёл Горчаков. Действительно, серьёзный человек. Министр иностранных дел. Канцлер.

Они и когда учились в лицее – не очень-то и дружили. Пушкин и Горчаков. Горчаков и Пушкин. Были всего лишь однокашниками.  Но это ведь был не простой лицей, а Царскосельский. И поэтому такие вот почти случайные встречи всё равно оказывались историческими, с чтением отрывков «Бориса Годунова», над которым тогда Пушкин работал, с воспоминаниями о днях не такой уж далёкой юности.

Язык дипломатов – часто мёртвый язык, почти как латынь. Но, как и латынь, он всё равно необходим. Даже когда дипломаты начинают на своём языке «ломать комедию» или в общественных местах ругаться, как извозчики (такое тоже случается), они всё равно изъясняются на своём дипломатическом языке, потому что они – посланники.  Если какие-то слова произносит журналист – это одно, а если то же самое вылетает из уст дипломата – это совсем другое.

Из всех русских дипломатов, кого не убили (как Грибоедова), Александр Горчаков – едва ли не самый известный. На дипломатическую службу отправился сразу же после окончания лицея – в 1817 году. В Псковскую губернию летом 1825 года в  гости к дяде прибыл из Англии. Из Лондона в Лямоны. Михайловское находилось в 69 верстах от имения Пещуровых. Когда Пушкин (лицейское прозвище – «Француз») узнал, что Горчаков (лицейское прозвище – «Франт») неподалёку, то приехал к нему, застав его больным. Так что отрывки из «Бориса Годунова» (сцену в келье Чудова монастыря и кое- что ещё) Пушкин читал не просто Горчакову, а больному Горчакову. Тот лежал в постели. Горчакову в тот раз не всё понравилось. «В этой сцене… было несколько стихов, - вспоминал Александр Горчаков, - в которых проглядывала какая-то изысканная грубость и говорилось что-то о "слюнях"… Такая искусственная тривиальность довольно неприятно отделяется от общего тона, которым писана сцена… "Вычеркни, братец, эти слюни. Ну к чему они тут?" - "А посмотри, у Шекспира и не такие еще выражения попадаются", - возразил Пушкин. "Да; но Шекспир жил не в XIX веке и говорил языком своего времени"… Пушкин подумал и переделал свою сцену». Так что благодаря Горчакову «Борис Годунов» обошёлся «без слюней».

Ещё один лицеист – Модест Корф (директор Императорской публичной библиотеки, главноуправляющий Вторым отделением, лицейское прозвище –  «Дьячок Мордан») считал, что Горчаков «в душе завидовал Пушкину за его гений и то и дело хвастался пред ним своей красотой и знатностью рода». Зависть – чувство сложное. Непонятно, мог ли Корф со стороны это в точности определить? К тому же, учебные успехи Горчакова были несравнимы с пушкинскими. Горчаков был успешнее. Да и государственную карьеру сделал именно Горчаков, а не Пушкин. В то же время, Пушкин про Горчакова не только в письмах Вяземскому писал. У него есть несколько стихотворений, с Горчаковым связанных или ему посвященных: «…Но я, любезный Горчаков, // Не просыпаюсь с петухами, // И напыщенными стихами, // Набором громозвучных слов, // Я петь пустого не умею // Высоко, тонко и хитро, // И в лиру превращать не смею // Мое - гусиное перо!..». Это пятнадцатилетний Пушкин. А вот ещё, написанное в том же 1814 году (сочинённое в лазарете): «Ужели трезвого найдём // За скатертью студента? На всякой случай изберём // Скорее президента… Дай руку, Дельвиг! что ты спишь? // Проснись, ленивец сонный // Ты не под кафедрой сидишь, // Латынью усыпленный…». С одной стороны у Пушкина мёртвые древние римляне: Катон, Сенека, Тацит… А с другой живые и пьяные Дельвиг, Горчаков, Пущин, Кюхельбекер… Горчаков в этом стихотворении прямо не назван, но описан: «А ты, красавец молодой, // Сиятельный повеса! // Ты будешь Вакха жрец лихой…».

Почти все упомянутые лицеисты снова появляются у Пушкина в знаменитом стихотворении «19 октября», написанном вскоре после встречи ссыльного поэта с русскими дипломатом: «Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, //  Хвала тебе — фортуны блеск холодный //  Не изменил души твоей свободной: //  Всё тот же ты для чести и друзей. //  Нам разный путь судьбой назначен строгой; //  Ступая в жизнь, мы быстро разошлись: //  Но невзначай проселочной дорогой //  Мы встретились и братски обнялись…». Здесь Пушкин не просто описал псковскую встречу, но и обозначил разницу: «разный путь», «быстро разошлись»… Это не только разные профессии, но непохожие представления о жизни, о политике… Строгий карьерный дипломат и свободный опальный поэт. Что у них могло быть общего, кроме Царскосельского лицея и воспоминаний о хмельных пирушках?

И всё же общее было. И не только с Пушкиным.

Перед самым 14 декабря 1825 года Горчаков находился в Москве, но собирался в Петербург. Князь Голицын предложил Горчакову ехать туда в одном экипаже с Иваном Пущиным (служившим в «уголовной палате, и воевавшим против взяток», лицейское прозвище - «Большой Жанно», или «Иван Великий»). Горчаков, ничего не знавший о грядущем выступлении на Сенатской площади, согласился. Однако так получилось, что совместная поездка из Москвы в Петербург не состоялась (Горчаков поехал вместе с графом Бобринским, и у него же потом в ночь перед выступлением декабристов переночевал). Таким образом, карьера испорчена не была. В конце жизни (а она была долгая, он умер самым последним из лицеистов первого выпуска – в 1883 году) Горчаков вспоминал: «Совершенно случайно я выехал из Москвы не с Пущиным, а с графом Алексеем Бобринским. Поезжай я в одном экипаже с Иваном Ивановичем Пущиным, конечно, так либо иначе, но я оказался бы в числе прикосновенных; по крайней мере, меня бы, наверное, за знакомство в эти дни с Пущиным, одним из главнейших заговорщиков, привлекли бы к допросу. Но этого, как видите, не случилось». Зато случилось другое. Горчаков постарался вывести из-под удара лицейского товарища Пущина. Дипломат раздобыл тому загранпаспорт, но Пущин бежать отказался и в тот же день был арестован. Попытка помочь Пущину не означает, что Горчаков разделал взгляды Пущина. Он просто помогал товарищу.

А 14 декабря Горчаков неожиданно оказался почти в эпицентре событий, приехав в Зимний дворец для присяги новому государю Николаю Павловичу. Причём, явился в довольно вызывающем виде – в очках («Как теперь помню, приехал я в Зимний дворец в чулках, сильно напудренный, и один из всех собравшихся камер-юнкеров был в очках. Достойно внимания, что при дворе императора Александра Павловича ношение очков считалось таким важным отступлением от формы, что на ношение их понадобилось мне особенное высочайшее повеление, испрошенное гоф-маршалом Александром Львовичем Нарышкиным; при дворе было строго воспрещено ношение очков»).

На собиравшуюся поблизости толпу Горчаков даже внимания не обратил – думал, что так и должно быть в день присяги. Между тем, среди заговорщиков и близких к ним людей оказалось много старинных приятелей Горчакова («Я знал и даже был дружен с некоторыми из декабристов, каковы например братья Пущины, Кюхельбекер и другие. Но продолжительное мое отсутствие в России, служба моя вне пределов отечества на различных дипломатических постах оградила меня от участия в тайном обществе»).

Если смотреть со стороны, то дипломатическая карьера Горчакова складывалась без особых потрясений. Самая известная сложность – взаимоотношения с графом Карлом Нессельроде – многолетним министром иностранных дел, одним главных российских консерваторов. Его преемником в должности канцлера как раз и стал Горчаков. Но это случилось лишь в 1862 году. Но уже в самом начале карьеры Горчакова прозорливый  Нессельроде почувствовал в начинающем дипломате конкурента, всячески тормозя его продвижение по службе. «Однажды дядя мой, князь Андрей Иванович Горчаков, человек весьма храбрый, богатый, но весьма и весьма недальний,-  написал в воспоминаниях Александр Горчаков, - приезжает к Нессельроде, управлявшему тогда министерством иностранных дел, с ходатайством о производстве меня в камер-юнкеры. «Как! его, вашего племянника, Александра Горчакова? Да ни за что! – воскликнул Нессельроде. – Посмотрите, он уже теперь метит на моё место!».

Но было куда более серьёзное препятствие, о котором в мемуарах Горчаков тоже упомянул: «Мезенцев рассказывал мне, что в списках III отделения многие, многие годы значился я, князь Александр Михайлович Горчаков, с такою отметкою: «Князь Александр Горчаков не без способностей, но не любит России».

Звучит как плохой анекдот. «Горчаков… не любит России».

О том, каким он был министром, рассказывать слишком долго. Заметным был министром.

Горчаков не любит России… Зато его любили и любят писатели. В популярной приключенческой литературе князь Горчаков появляется или упоминается часто. Например, у Бориса Акунина в «Азазели» (там он фигурирует как «Корчаков»): «Следующей жертвой стал Ахтырцев, который интересовал заговорщиков ещё больше Кокорина,  потому что был внуком канцлера,  князя Корчакова. Видите  ли, мой юный  друг, замысел террористов был  безумен,  но  в то же  время дьявольски рассчётлив.  Они  вычислили, что до отпрысков важных  особ добраться гораздо проще, чем до самих  особ, а удар по государственной иерархии  получается не менее мощным. Князь Михаил  Александрович, например, так убит смертью внука, что  почти  отошёл  от  дел и всерьёз  подумывает об  отставке.  А  ведь это заслуженнейший человек,  который  во  многом  определил  облик  современной России.

     - Какое  злодейство!  -  возмутился  Эраст  Петрович и  даже  отложил

недоеденный марципан...»

Не говоря уж о романе Валентина Пикуля «Битва железных канцлеров» - о взаимоотношениях Горчакова и Бисмарка. Пикуль с историческими фактами поступал очень вольно. У Пикуля Горчакова спрашивают: «Говорят, вы были другом декабристов?», а бывший канцлер отвечает: «Нелюбовь ко мне Николая Первого тем и объясняется, что, зная о заговоре, я никого не выдал…».

Этот роман начинается с конца – со времён, когда Горчаков доживал свой долгий век в Ницце: «Заезжие в Ниццу русские считали своим долгом нанести визит канцлеру; они заставали его сидящим на диване в длиннополом халате, с ермолкой на голове; в руках у него, как правило, был очередной выпуск журнала «Русская старина» или «Русский архив».

– Подумать только, – говорил он, – люди, которых я знал ещё детьми, давно стали историей, и я читаю о них… истории. Я зажился на этом свете. Моя смерть уже не будет событием мира, а лишь новостью для петербургских салонов.

Его часто спрашивали – правда ли, что он занят работой над мемуарами? В таких случаях Горчаков сердился:

– Вздор! Всю жизнь я не мог терпеть процесса бумагомарания. Я лишь наговаривал тексты дипломатических бумаг, а секретари записывали… ноты, циркуляры, преамбулы, протесты…».

У Пикуля суть политики Горчакова в романе «Битва железных канцлеров» выражена довольно пафосно: «В основе всех политических концепций Горчакова лежало насущное и необходимое во все времена – борьба за мир!  Канцлер был, пожалуй, самым страстным и убежденным борцом за сохранение мира в Европе и этим резко выделялся среди своих зарубежных коллег. Однако Горчаков унёс в могилу не только сияние славы, но и горечь многих своих поражений…»

Основные удачи и неудачи связаны с тем, что он налаживал международные связи России после Крымской войны, в которой Россия потерпела чувствительное поражение. Это была тонкая работа.

Когда 85-летний Александр Горчаков умер в Баден-Бадене, в его бумагах нашли незавершённую поэму Пушкина «Монах» - с рифмами: «юбчонки /девчонки» и «штанами / жеребцами».

«Что вижу я!.. иль это только сон? - // Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. - // Как! это что?..» - и, продолжать не смея, // Как вкопанный, пред белой юбкой стал, // Молчал, краснел, смущался, трепетал. // Огню любви единственна преграда, // Любовника сладчайшая награда // И прелестей единственный покров, // О юбка! речь к тебе я обращаю, // Строки сии тебе я посвящаю, // Одушеви перо мое, любовь!..»

Одушеви моё перо, любовь.

Так мёртвый язык доведёт и до Древнего Рима.
Рим здесь, за углом, расстояние соизмеримо
Со всем, что нас всех разделяет (ничтожная малость).
Дорога короткая всем нам в наследство досталась.
И сразу понятно – куда современность здесь делась.
Сюда из щелей проступает неверная древность.
Стоит чёртов Рим, он такой, как в комедиях Плавта.
На бледных губах не обсохла горькая правда.
Всё страшно непрочно, но в жизни наметился сдвиг.
С утра положив полтаблетки под мёртвый язык,
Человек там нащупал весомые залежи рифм,
Слегка обновив свой дряхлеющий Рим.
Разбежался и, можно сказать, отомстил,
Отпустив на свободу заезженный стих,
Посчитав, что верлибр это словно туника.
Взял неделю вперёд древнеримских каникул,
Чтоб увидеть там автора жадных верлибров,       
Всплывающим в нижнем течении Тибра.