Справедливость – взрывоопасная смесь, когда лезут в душу

Партийную кличку «Поэт» Иван Каляев получил потому, что действительно сочинял стихи.  Литературоведы, которые пишут, что стихи Каляева повлияли на Александра Блока, слегка преувеличивают. Повлияли не стихи, а то, что сделал Каляев в свободное от написания стихов время. Поэтому на протяжении всего ХХ века террориста Каляева в своих произведениях подразумевали десятки русских прозаиков и поэтов, включая Бориса Пастернака, Максима Горького, Александра Куприна… Блок тоже не был исключением, когда сочинял поэму «Возмездие», самые известные строки которой: « В те годы дальние, глухие, // В сердцах царили сон и мгла: // Победоносцев над Россией // Простёр совиные крыла…»

В какое-нибудь другое время в другой стране Иван Каляев стал бы старательным адвокатом, попутно печатая стихи в либеральной прессе  (он учился на историко-филологическом факультете Московского университета, а потом перешёл на юридический факультет Санкт-Петербургского университета). В предреволюционные и революционные годы его стихи были созвучны мрачному времени: «О, если б голос мой мог пробуждать сердца! //  Я б всех сзывал на бой немолчным сердца криком. // Волшебным блеском слов я б увлекал бойца // И был бы громом дел мой клич в бою великом. // Огнём мятежных чувств спалил бы я всю ложь. // Рассеял бы всю муть бессилья, лицемерья. // Заветом властных душ смутил бы робких дрожь // И светом бодрых душ спугнул бы мрак безверья…»

Даже вступив на революционный путь, он всё-таки предпринимал успешные попытки печататься – хотя бы в газете «Северный Край», где публиковались Луначарский, Бердяев, Ремизов. Известна переписка Каляева с Брюсовым. Большим поэтом он не стал бы, но пропасть ему бы не дали.

В Пскове Иван Каляев оказался незадолго до покушения на Вячеслава Плеве. К нашему городу Каляев отношения не имел, но такова была рекомендация Бориса Савинкова – перед акцией уехать подальше, чтобы вернуться утром в день «исполнения приговора» (о Савинкове читайте здесь 1 декабря). Вместе с Каляевым в Псков поехала Прасковья Ивановская – одна и ветеранов революционного движения, до партии эсеров входившая в «Народную волю», сестра жены писателя Владимира Короленко. Когда в 1904 году шла подготовка убийства министра внутренних дел Плеве, она в ней участвовала - под видом кухарки жила на конспиративной квартире с Борисом Савинковым, Дорой Бриллиант и Егором Созоновым.

Ивановская, прожившая долгую жизнь и умершая в 1935 году в СССР, оставила воспоминания, из которых мы многое знаем о взаимоотношениях среди террористов – об Азефе, Савинкове, Созонове, Каляеве… По словам Ивановской, «Поэт», остававшийся на своем посту торговца вразнос, 6-го должен был ликвидировать своё дело и вечером выехать в Псков, а 8-го утром вернуться обратно и занять назначенную ему позицию...». То есть Каляев летом 1904 года маскировался под торговца-разносчика. Он действительно занимался уличной торговлей. Торговал папиросами. Это была удобная легенда, чтобы появляться в людных местах для слежки за "объектом" или с бомбой. Хотя его всё равно полиция чуть не задержала – подозревала в продаже краденого. Ивановской передали просьбу: поехать вместе с «Поэтом» в Псков, пробыть там с ним до вечера, а вечером вернуться обратно. Когда отправлялись из Петербурга в Псков, на вокзал  III класса Каляев явился в привычном неприметном одеянии «мелкого торговца или приказчика неважного магазина. Одежда не отличалась ни новизной, ни опрятностью: сильно потертый «спинджак», рваный, сплющенный картуз и высокие сапоги. Немного впалые щеки, большие серые глаза, с тихим, задумчивым выражением, и какое-то разлитое во всех чертах поэтическое самоуглубление, по которому нетрудно было угадать с первого же взгляда человека тонкой и хрупкой организации, существо «не от мира сего», пожалуй, немного странное». Выехали на поезде вечером, приехали утром.

Это был странный ритуал. Приехать в незнакомый город, чтобы вечером уехать обратно. Ивановская рассказывала (подробно об этом можно прочесть в книге «Женщины-террористки России» Олега Будницкого): «Рано утром мы приехали в Псков, которого никто из нас ни разу не видал раньше. Город походил на большой грязный сарай, наполненный рухлядью, навозом и всякой живностью. Редкие встречные вяло, нехотя плелись, как будто бесцельно и бездельно. Избегая возбудить провинциальное любопытство, мы, купив хлеба и земляники на базаре, ушли далеко за город и там на лугу отдыхали довольно долго. «Поэт» тщательно обдумывал, в каком виде наилучше нести бомбу завтра, чтобы ловчее бросить ее и чтобы внешняя обвертка как-нибудь не помешала взрыву. Купленная стеклянная банка не казалась ему вполне подходящей формой. Теперь уже не помнится, на чем остановился «поэт», кажется, он решил просто завернуть ее в виде узелка в бельевые тряпки...»

Одно из стихотворений Каляева заканчивается словами: «Мы, ограбленные с детства, //  Жизни пасынки слепой. //  Что досталось нам в наследство? // Месть и скорбь, да стыд немой… //  Что мы можем дать народу, // Кроме умных скучных книг, // Чтоб помочь найти свободу..?» Последняя строка такая: «- Только жизни нашей миг…». С одной стороны это метафора, но умных и скучных книг и к началу ХХ века написано уже было немало, и такие литераторы как Каляев давно сообразили (вообразили), что существует более сильнодействующее средство. Долго они жить не собирались (наверное, и Прасковья Ивановская не собиралась, хотя и прожила). Так что Псков для Каляева накануне убийства Плеве  был чем-то призрачным. Городом между тем и этим светом. Промежуточной станцией. Чистилищем. Мысли террористов были далеко от Пскова. «Глаза, эти милые, большие, кроткие глаза «поэта», особенно вдумчиво, сосредоточенно задерживались подолгу на предметах, не замечая их, будто скользя по ним. Он заглядывал назад на пройденную жизнь, восторженно и с трогательной нежностью говорил о близких ему лицах, с которыми судьба крепко и навсегда связала его недолгую жизнь. Чувства глубочайшего восторга и благодарности, восхищения «поэт» питал к Савинкову, пробудившему в нем мысль и красоту подвига жизни».

В воспоминаниях Ивановской и рассказов других террористов много громких слов типа: «Наше место недолго останется пустым, наша смерть – почки грядущих цветов». Так будто бы говорил Каляев в Пскове, когда морально готовился убить и умереть самому. Одновременно он здесь мысленно прощался с родными. За три часа до отхода поезда Ивановская и Каляев вернулись из пригорода в Псков, зашли в чайную. Каляев заказал чай и попросил письменные принадлежности («поэт» долго и много писал матери в этом последнем своем прощальном письме. Через его душу, казалось, стремительно неслись разнообразные настроения, вызывавшие то детскую улыбку ребенка при виде матери, то вдруг задумчивую грусть, разливавшуюся по его бледному лицу. Он весь ушёл в эти воскресавшие в памяти образы дорогих, самых близких»).

По словам Ивановской, «В терроре он остался тем же нежным, задумчивым, с теми же грезами романтика и символиста».

Есть и такой образ – образ «нежного террориста». Ведь когда потребовалось убить великого князя Сергея Александровича, то Каляев, увидев в последний момент в карете его детей, бомбу не бросил. Сжалился. Убил великого князя в следующий раз – мстил за Ходынку. Но это была такая «нежность», от которой потом будут умирать тысячи и миллионы. Когда такие как Каляев устраняли препятствия в виде людей на пути к «светлому будущему», то всегда хотели большего. Каляев мечтал убить царя, но убил только его дядю. Царя убили другие – те, с кем будет насмерть бороться тот, кем он восхищался и кто «пробудил в нём мысль о красоте подвига жизни». Скорее это был «подвиг смерти», и ничего красивого в нём не было.

«Близился вечер, «поэт» прервал письмо, чтобы идти на вокзал, - вспоминала Ивановская. - и там все время, посреди толкучки, он был задумчив, молчалив, бессильный оторваться от охвативших его воспоминаний далеких детских лет, носившихся перед его глазами. Иногда, ничего не замечая около себя, он останавливался перед кем-нибудь, глухой ко всему окружающему. В самый последний момент отхода поезда, увозившего «поэта» в Питер, он подал мне письмо с просьбой задержать пока или бросить в огонь, смотря по последствиям; потом снял с шеи крест, вынул евангелие и передал со словами: «Возьмите, это спутники моих тяжких холуйских дней». Приезжал в Псков, чтобы избавиться от креста (единственная пятерка в апухтинской гимназии, в которой Каляев учился вместе с Савинковым, у него была по «Закону Божьему»).

Теракты эсеры часто откладывали. Плеве убьёт не Каляев, а Созонов. Каляеву придётся от своей бомбы избавляться по-другому – топить в пруду (разряжать её было опаснее, чем заряжать). Так что на свободе он пробудет ещё полгода – до покушения на великого князя.

При Ленине Каляева начнут прославлять, установив ему памятник неподалёку от Московского кремля – у входа в Александровский сад  (памятник установят в первую годовщину революции -7 ноября 1918 года). Именем его начнут называть улицы. Его речь на суде тоже станет источником пропаганды («Я - не подсудимый перед вами, я - ваш пленник. Мы - две воюющие стороны. Вы - представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я - один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов!»). В то время, когда товарищ Каляева по гимназии и его кумир Савинков будет искать возможность убить Ульянова (Ленина), Ленин будет пропагандировать Каляева. Если бы Савинкова повесили в Шлиссельбурге в 1905 году вместо Каляева, то памятник возле Кремля открыли бы в 1918 году Савинкову. Всё просто.

«Я бросил бомбу с разбега, - написал Каляев в письме из тюрьмы. - Я был подхвачен вихрем взрыва. После того как дым рассеялся, я оказался у разбитых задних колес кареты. Я был ранен и обожжён, но встал… Мог ли я убежать? Мог. Но тогда это было бы убийством великого князя, а не казнью за Ходынку…»

Одно из стихотворений Каляева называется «Пусть грянет бой». Бой действительно грянул. Но разрядить бомбу значительно сложнее, чем её зарядить.

Чувство справедливости не умещается здесь,
Оно рвётся наружу.
Справедливость – взрывоопасная смесь,
Когда лезут в душу.
Но за ней уже и так ничего нет.
В этой пустыне совесть не гложет.
В центре – череп и кости: целый скелет.
Скелет лезет из кожи.
Под аккомпанемент – немое кино,
Вместо тапёра – бомбометатель
И гробокопатель. Никто иной.
Песнь о Гайавате и манекен на вате.

У громоотвода самоотвод.
Чувство справедливости сейчас рванёт.