Снежный десерт и русское поле. Это даже больше, чем требуется для конца

Одним из первых, после долгого перерыва, о Марии Шкапской заговорил Евгений Евтушенко. «Ты хочешь, я тебя потешу шказкою?» –   // беззубо бабка шамкала в ночи,  // но ей шептала внучка – Маша Шкапская:  // «Я расскажу стихи. Ты помолчи». О том, что Мария Шкапская – поэт, долгое время не знала даже её дочь.

Всегда можно найти объяснение тому, почему один человек становится знаменит, а второй, с не меньшим талантом, с каждым годом забывается всё прочнее. И не в везении дело. Как правило, люди, остающиеся в неизвестности или в прошлом известные, но забытые, в какой-то известности не очень нуждались. Не ставили перед собой такую задачу или даже известностью тяготились. Они не были заряжены на успех. Во всяком случае, на успех, связанный с известностью. Для них успехом является создание чего-либо. И вот они что-то создали и этим довольны. Это их устраивает. Ответной реакции они не ждут. Тем более они не ждут всемирного признания. А так как рядом живут люди, которые о таком признании мечтают, то шансы этих «скромников» остаться в истории на видных местах ничтожны.

У Дмитрия Быкова есть о Шкапской статья с характерным названием: «Аборт». Наверное, подразумевались такие её строки: «Ах, дети, маленькие дети, // как много вас могла б иметь я // вот между этих сильных ног - // осуществлённого бессмертья // почти единственный залог...». В этой статье о Шкапской Быков написал: «Её прочили в компанию первых поэтов-женщин XX века, в товарки Ахматовой и Цветаевой, на место, которое так и оставалось вакантным вплоть до появления Беллы Ахмадулиной. Но в 1925 году в возрасте 34 лет посреди многообещающего творческого разгона Шкапская неожиданно стихи писать бросила, ушла – это при её-то библействе! – в самую официозную советскую журналистику: в центральную «Правду», в ленинградскую «Красную газету»…»

Вот такая судьба. Издаётся чаще, чем Ахматова и Цветаева. Популярность не меньше. Некоторые до сих пор считают, что таланта даже больше. Но потом вдруг со стихами порывает. Такое с поэтами, даже с признаками гения, случается. Не у всех организм рассчитан на длинную дистанцию. Жизнь продолжается, а поэзия – нет. «Поэт я лирический, а нашей эпохе нужны иные, более суровые ноты...», - объясняла она. Но не только в этом дело. 

Первое своё стихотворение Мария Шкапская, как и Надежда Павлович (о ней читайте здесь 26 ноября), напечатала в «Псковской жизни» - 8 ноября 1910 года («Грубо оборваны струны, недавно звучащие, // Нежным аккордом о солнце, о правде звеневшие…»). Разница в том, что у Шкапской (девичья фамилия - Андреевская) был огромный поэтический талант. Первое напечатанное в 1910 году стихотворение посвящалось памяти Льва Толстого. Таким образом, поэтическая биография Шкапской укладывается в 15 лет. Началась в 1910 году – закончилась в 1925 году. Это были насыщенные годы. Не только для страны, но и для её семьи.

Сегодня издана переписка Михаила Гаспарова и Вячеслава Сапогова (Сапогов заведовал кафедрой литературы в Псковском пединституте). «Дорогой Вячеслав Александрович, - писал Гаспаров в феврале 1992 года. - Шкапская жила в Пскове в летние месяцы 1911-1912 г.: статистиком в псковском земстве («спасительная и обязательная для студентов статистика, собирание частушек для Академии Наук, участие в научно-промысловой экспедиции на Чудское озеро; работа для рыбопромышленного словаря»; «работа заключается в переписи и обследовании условий жизни и труда прибрежного рыбацкого населения Псковщины - кажется, самой нищей и темной из всех северных потребляющих губерний… Наряду с обследованием рыбацкого и др. кустарных и отхожих промыслов… в порядке общественной нагрузки выполняли поручения Академии Наук по сбору фольклора (запись различных говоров, слов, названий промысловых орудий, частушек, песен). Помню, что из первой же поездки я привезла около 200 слов, не вошедших в словарь Даля… Впоследствии на основе этих материалов псковским земством был издан рыбопромышленный словарь Псковского и Чудского озера. В связи с этой работой мы подолгу жили в Пскове…». Гаспаров взял эту информацию из автобиографии Шкапской, написанной ею в 1952 году. После окончания в 1910 году гимназии она вышла замуж за студента Глеба Шкапского. Чтобы иметь возможность учиться на медфаке, она летом работала в экспедициях, занимаясь статистикой, а заодно и многим другим.

Стихи о Пскове у Шкапской не слишком яркие. Словно их сочиняла не она, а та же Надежда Павлович: «Город ласковый, старинный, // Гулкий благовест и длинный, //  Крестный ход - святой и чинный, //  Архиерей и благочинный…» Или другое: «Псков мой чудесный. Родное мое Завеличье. //  Улица грязная и гнилые мостки. //  Всюду сады, а в садах щебетание птичье, //  И неба широкие голубые мазки…». Оба стихотворения были написаны в Тулузе весной 1914 года. Они ностальгические, потому что во Франции Мария Шкапская оказалась не по своей воле. После Ленского расстрела участвовала демонстрации у Казанского собора, была задержана и две недели провела в заключении. Через год её задержали снова – на этот раз на два месяца, после которых приговорили к высылке в Олонецкую губернию. Но вместо Севера она отправилась на Запад, во Францию. Её выслали за границу, где она училась на литературном факультете в Тулузе, а потом год изучала в Париже китайский язык. Учёбу оплачивал миллионер-меценат Шахов, который и способствовал тому, что она оказалась не в Олонецкой губернии, а во Франции. Так было до тех пор, пока не началась мировая война. После этого ловила в море креветки, расклеивала афиши, работала на виноградниках… Заниматься физическим трудом для неё было привычно. Она происходила из бедной семьи («Я вышла в литературу из люмпен-пролетариата, и это гораздо труднее, чем кажется»). В перерывах между занятиями она писала стихи, часто вспоминая Псков: «Поздно вернешься. Притихшее спит Завеличье. // Чутко открыта душа для радостных снов. // Молишься старым и новым богам без различья. // Если б в Россию родную… Если бы в ласковый Псков…»

Свой псковский период Мария Шкапская описывает так: «Жизнь в маленьком городе, где благодаря близости столицы всегда группировалось много политических ссыльных, также была содержательной. Возле местной библиотеки объединилась группа молодежи под предлогом помощи библиотечным работникам, неофициально же это был революционный кружок без определенного партийного лица, состоявший из студентов, семинаристов и нескольких рабочих-наборщиков (единственный вид местного пролетариата). Мы занимались изучением марксистской литературы, в дни смерти Толстого нами была проведена уличная демонстрация, в 1911 г. была маёвка…»

В записных книжках Михаила Гаспарова есть такая запись: «Мать Б. Хелдт: "Мария Шкапская, как настоящая мать на суде Соломона, предпочла спасти свою поэзию, отрекшись от неё". "Самая неоцененная поэтесса"». Как только возникает фамилия Шкапской, так кто-нибудь обязательно найдёт слова сожаления, как Евгений Евтушенко, например: «Ах, Маша, Маша, ты не стала бронзовой, // хотя осталась всё же золотой.  // Но жаль, что ты стихи свои забросила, // заботясь о полезности пустой».

По возвращении в Россию её стихи оценил Александр Блок, а заметили и многие другие. Горький однажды ей написал: «До вас женщина так не говорила о себе». Надо полагать, Горький имел в виду такие ей стихи как «О, эта женская Голгофа!»: «О, эта женская Голгофа! - // Всю силу крепкую опять в дитя отдай, // Носи в себе, собой его питай - //  Ни отдыха тебе, ни вздоха. // Пока, иссохшая, не свалишься в дороге - //  Хотящие прийти грызут тебя внутри. //  Земные правила просты и строги: // Рожай, потом умри». Или такие: «Положу свое сердце в ватку, //  Как кладут золотые браслеты. //  Пусть в суровой за счастье схватке // Не следит суеверно приметы…»

Часто Мария Шкапская писала стихи не столбиком, а в строку. Вряд ли это было подражание Эренбургу или кому-нибудь ещё. Помню, в юности я записывал свои стихотворные тексты тоже не в столбик, понятия не имея ни о манере Шкапской, и о стихах Эренбурга. Это была просто попытка отделиться от так называемых поэтов, которые почему-то себя так громко именовали.

Возможно, свои стихи Шкапская записывала в строку из-за их натуралистичности: «Ах, дети, маленькие дети, как много вас могла б иметь я вот между этих сильных ног,- осуществленного бессмертья почти единственный залог. Когда б, ослеплена миражем минутных ценностей земных, ценою преступленья даже не отреклась от прав своих».

Если бы всё это она написала в столбик, то это вызвало бы ещё большее отторжение у тех, кто склонен к привычной поэзии и привычным же темам и лексике. В конце концов, видимо она потому и отказалась от стихосложения и превратилась в очеркиста, что традиционная поэзия её смущала – как других смущал её язык.

Дмитрий Быков – большой ценитель стихов Шкапской, считает, что «главных тем у Шкапской было три: материнство, спор с Богом, спор с предками, чьим наследием она тяготится и чьим мукам служит единственным оправданием».

Со стихами Шкапская закончила, возможно, ещё и потому, что всё что хотела – уже сказала: «Проливаем в любви и сечах, зачиная, родя, творя, нашей кровью затлели реки и цветут земные моря. Но течёт угрюмо и красно единая с первого дня, всем дням и векам участна, и нас со всеми родня».

Если бы Шкапская писала плохие стихи, то это было бы заметно. А так она писала очерки о фабриках и заводах, сливаясь с тысячами таких же безликих очеркистов в партийных газетах. Растворилась в труде. Нельзя сказать, что она ничего не замечала. Однако её замечания невозможно было тогда опубликовать («Дисциплина в этой стране настолько жестка, что язык фактически упразднен. Тирания находит вполне достаточным одно слово «есть!», с помощью которого передаются самые разнообразные чувства, отношения, понятия и целые философские системы. Эта реформа языка вполне устраивает население и даже писателей как представителей художественного слова»).

Если бы она продолжала сочинять стихи в том же духе, что в начале 20-х годов, её бы точно не напечатали. Шкапскую как и Ахматову большевики в тюрьму не заточили, но посадили их сыновей. Сын Марии Шкапской попал в фашистский плен, потом в сталинский лагерь. Через некоторое время после того как он вернулся из лагеря, его арестовали вторично.

Вот и получается, что чуть ли не самыми счастливыми днями её жизни были студенческие каникулы, которые она проводила в экспедиции в Псковской губернии.

«Не райская была Россия – адская, // кабацкая, игравшая в ножи, // но зря ты думать стала, Маша Шкапская: // «На кой ей ляд стихи мои нужны!», - написал вездесущий Евтушенко.

Снежный десерт и бодрая сверхпроводница.
Это даже больше, чем требуется для начала.
Пока ты спал – страна постепенно дичала.
Теперь ты проснулся и смотришь на лица.

Будь осторожен, твой выход в люди
Похож на игру, где по ходу дела
Меняется всё. Проводница хотела
Сказать тебе, что от тебя не убудет.
Но ты прямо здесь убываешь: становишься меньше,
Растворяешься в сумеречном недоумении.
На висячий замок закрыто твоё откровение,
А в свежий чай какой-то дурман подмешан.

Сверхпроводница – так не годится.
Смени улыбку – сверхпроводница.

Снег за окном идёт только в ногу.
Зима наступает опять ровно в полночь.
Ты ждёшь, что кто-то чужой примчится на помощь.
Но сверхпроводница упрямо зовёт в дорогу.

Сверхпроводница – так не годится.
Смени соринку в глазу – блудница.

Снежный десерт и русское поле.
Это даже больше, чем требуется для конца.
Твой новый бог рос без отца,
Но он, как старый, - знаком до боли.