Перебирая струны и страны, всегда приходишь к главному. К дому

В Печоры и Изборск писатель Иван Шмелёв приехал вскоре после того, как у него умерла жена. Он и сам был готов умереть. «Мне, скоту, надо было сдохнуть, а не ей умереть так нежданно, так непонятно отойти, — написал он Ивану Ильину. — Она вся Святая! Вся, вся. А вот я, проклятый, еще влачусь, для чего-то… никчемный, гад ползучий, противно смотреть на себя». Это было летом. А осенью Шмелёв приехал в Латвию и Эстонию — поближе к России. Так появился очерк «Рубеж».

«В начале осени 36 года мне довелось посетить древний русский край, отрезок Псковщины, и ныне русский до глубочайших корней, но включенный игрой судьбы в пределы эстонские: побережье Чудского и Псковского озер. Городище, Изборск, Печоры… Много я вынес из этого посещения: и радостного, и горького. Видел Россию-Русь. Она была тут, кругом», — написал Иван Шмелёв. Для эмигранта, дружившего с Деникиным и Ильиным, посещение мест, в то время принадлежащих независимой Эстонии, было единственной возможностью увидеть Россию. И не только Русскую землю, но даже большевиков — через окуляры бинокля. Шмелёв в бинокль даже Псков разглядел.

«Помню, первое ощущение, что я здесь, что это земля — родная, испытал я на ощупь, еще ничего не видя, — вспоминал Иван Шмёлев. — Поезд пришел в Печоры. Было поздно, глубокий вечер. Я сошел с вокзального приступка и споткнулся: площадь у станции замощена булыжником, и я разучился ходить по нему. Этот толчок земли так все и осветил во мне, и я сразу узнал осенний воздух родного захолустья — вспомнил. И стало родное открываться — в лае собаки из темноты, в постуке — где-то там — телеги, в окрике со двора бабьим визгливым голосом — "да черти, штоль, тебя окаянного, унесли… Мишка-а?", в дребезге подкатившего извозчика. И стало так покойно, укладливо, уютно на душе и во всем существе моем, будто все кончилось и теперь будет настоящее…»

Шмелёв был человеком нетерпимым. Иван Бунин после «Тёмных аллей» ему казался писателем «порнографическим», автором «паскудографии», поддавшимся «старческой похотливости». В стихотворной пародии Шмелёв на Бунина Шмелёв срифмовал «Нобель» и «кобель».

Да что там Бунин… Шмелёв в 1942-м написал своей последней любви Ольге Бредиус-Субботиной: «А знаешь, Л. Толстой, при всей гениальности художника-скульптора, был глуп?»

Та поездка на эстонско-советскую границу в 1936 году была попыткой связать в душе две России – прошлую и настоящую.

…В «Солнце мёртвых» Иван Шмелёв, не упоминая того, что большевики в 1921 году расстреляли его единственного сына — офицера армии Деникина, описал увиденное и пережитое во время революции: «Звонкая была "Чайка", молодая дача. И молодые женщины на ней жили — врачи, артистки, — кому необходим летний отдых. И вот подошло время. Пришли и в городок люди, что убивать ходят. Убивали-пили. Плясали и пели для них артистки. Скушно!

- Подать женщин веселых, поигристей! Подали себя женщины: врачи, артистки.

Подать... кро-ви!

Подали и крови. Сколько угодно крови!»

Это краткое описание не только Октябрьской революции, но и почти любой революции. И не только революции. Пришли в городок люди, что «убивать ходят». В Славянск, в Мосул, в Ракку, в Алеппо… Да хотя бы в Псков (в ХХ веке со Псковом такое случалось не меньше четырёх раз). В некоторых людях временами просыпается такая потребность — убивать. И люди не могут преодолеть в себе этого искушения.

Когда Шмелёв приехал в Печоры и Изборск, то не ограничился посещением монастыря и крепостных стен. И псковской землёй, аккуратно собранной в мешочек, тоже не ограничился — пожелал дойти до самой границы. Дойти до самого края и заглянуть в «пропасть».

«В полуверсте от рубежа — караульный дом, — описал Шмелёв посещение эстонско-советской границы. — Не совсем охотно дается разрешение на посещение "границы". Строгое предписание: не говорить с красными пограничниками, "не раздражать". Рубеж. Кустики, болотца — по ту сторону; с этой стороны — те же кустики, и у самой проволоки сторожевая вышка…» Шмелёв попросил у эстонского пограничника, упорно не желавшего говорить по-русски, бинокль. Псковская губерния в то время была разделена на две части, как позднее будут разделены ГДР и ФРГ, Северная и Южная Корея…  Шмелёв ходил по русской земле и впивался глазами в русскую землю за пограничным столбом: «Пустое поле, за грядкой кустиков, в стороне какие-то постройки, — там, говорят, комендатура. Гепеу. Были деревушки — снесли. Пустыня. Мертвая страна, но где-то тут… таится что-то, — такое во мне чувство. И оно вот-вот скажется, и я узнаю тайну. Меня влечет — туда. Я не могу стоять на вышке. Я хочу ступить, коснуться родной земли. Вот проволока, в пять рядов, на кольях, — все обычно. Пограничный столб, красное с зеленым, на утолщении выжжены серп и молот. Я подхожу вплотную, не слушая окриков эстонца, который может стрелять. Пусть стреляет. Там — только кустики, пустая боловатая дорога-стрела на Псков. Серо, пустынно там. И вдруг — луч солнца, из щелки в тучах, и вижу… — снежное яичко! — там, на конце стрелы. Оно блистает, как серебро. Он влечет к себе, сияньем. Это собор открылся. Блеснул оконцем, белизной стен, жестью. И — погас. Странное чувство — ненастоящего, какой-то шутки, которая вот кончится. Так я воспринимаю это заграждение, "предел пути". "Отойдите! — кричит эстонец по-немецки, по-русски все-таки не хочет! — Могут убить!»

Напоследок Шмелёв увидел в «пропасти» купол псковского Троицкого собора (как раз в это время в Пскове «решался вопрос» о его сносе).

О поездке в Печоры и Изборск Иван Шмелёв напишет не сразу, а спустя четыре года после поездки — в апреле 1940 года. Тогда уже Эстония вместе Печорами и Изборском отойдёт СССР. Граница исчезнет. В тех местах, где гулял Шмелёв, начнётся «раскулачивание»… Но Шмелёв всё ещё вспоминал 1936 год, вспоминал советского пограничника, который после смены караула «чётким солдатским шагом… идёт на Псков, к собору, укрывшемуся в мутной дали. Сквозь сеточку дождя ли, слез ли…»

Такая вполне понятная сентиментальность эмигранта и не менее понятная ненависть к людям, расстрелявшим сына, привела Ивана Шмелёва к симпатии к Гитлеру. К фашизму с его «порядком» Шмелёв присматривался уже давно — с конца 20-х годов, как и Иван Ильин.

Когда фашисты напали на СССР, стало окончательно понятно, что таких людей, как Бунин и Шмелёв, разделяет не только разное отношение к «порнографии». 9 октября 1941 года Шмелёв, после того как фашисты прорвали советскую оборону между Ржевом и Вязьмой, с энтузиазмом написал Ольге Бредиус-Субботиной: «Прорван фронт дьявола, под Вязьмой, перед Москвой, армия окружена… идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, — невнятными для нас».

Чем ближе фашисты приближались к Москве, тем радостнее становился Иван Шмелёв, описывая свои чувства: «… Так крепко верю и так ярко чувствую, что славянская и германская души — широкие, большие души, и могут понять одна другую». Свою симпатию к немецким фашистам он высказывал не только самым близким людям. Он публиковался в оккупированном немцами Париже в газете «Парижский вестник». Позднее, когда Шмелёва будут упрекать в сотрудничестве с фашистами, он ответит: «Злой навет я обязан опровергнуть. Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда… А я утверждаю совсем обратное: я работал против немцев…»

Ответ неубедителен. Каким образом он работал против? Может быть, тогда, когда участвовал в молебне, где благодарил Бога за «отнятие Крыма от палачей и бесов, от мучителей»? Свою радость по поводу захвата Крыма фашистами Шмелёв объяснит в письме Ивану Ильину: «… Все равно: отняли у бесов Кр(ым) немцы, союзники, белые ли войска… одно было в душе: умученные не в их власти, не в их злобе!..  Не Крым от России отнят: священный прах вырван из окровавленных лап убийц…»

Наверное, ему было немного жалко русских, погибавших во время этой войны. Но в таких случаях всегда находится оправдание. Нашлось оно и у Ивана Шмелёва: «Это бой с бесовской силой… и не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью». Мотивы, которыми руководствовался Шмелёв, мало отличались от мотивов генерала и писателя Петра Краснова, о котором я писал здесь 4 сентября.

Сомнений в том, кому симпатизировал Иван Шмелёв в этой войне, нет. Историк Сергей Мельгунов записал 27 июля 1941 года в дневнике: «Шмелёв так и говорит: с фюрером — Бог». Но потом, видимо, кто-то из них отвернулся. То ли фюрер от Бога, то ли Бог от фюрера. Когда немцев отбросили от Москвы, «русский патриот» Шмелёв в Гитлере разочаровался. Ему казалось, что за Гитлером — преподобный Сергей Радонежский, а оказалось, это был кто-то другой…

«Его потонувшая в пирогах и блинах Россия — ужасна», — однажды написала Галина Кузнецова о творчестве Шмелёва, которого до сих иногда называют «самым русским из русских писателей». Нет, не то чтобы ужасна его Россия, сколько странна его эмигрантская любовь. За блинами и пирогами, за «Святой Русью» такие люди, как Шмелёв, перестали видеть и чувствовать русских. Пока «самый русский писатель» совершал молебны во «славу освобождения» с помощью немцев, в псковских и многих других концлагерях русские, евреи, украинцы умирали под прицелом «освободителей». «У меня всё своё, как и понятие «греха» и «православия», — разъяснял Шмелёв Ольге Бредиус-Субботиной, указывая, что православие для него — «высшая свобода души, полная свобода».

Похоже, он дал себе слишком много свободы и не справился с ней.

Перебирая струны и страны,
Всегда приходишь к главному. К дому.
К своему дому. И никогда по-другому.

Звук старой гитары такой же старый.
В центре гитары иллюминатор.
В него виден далёкий экватор.

Окунаешься в море звуков,
Набирая лишние знания
И получая домашнее задание.

Звуками побеждаешь злых духов.
Домашнее задание: вернуться домой
И сыграть на гитаре отбой.

Вопрос жизни: ловить звуки,
Принимать волны, превращаясь в антенну.
Она ловит большую перемену.

В песочнице ползают чужие внуки.
По двору носятся чужие собаки.
На небе мерцают добрые знаки.

А в центре всего этого стоит дом.
Добрые знаки — для этого дома.
Мир этому дому, и никогда — по-другому.