Говорящие фамилии молчаливых людей

Вчера, когда искал дома на книжных полках книгу Леонида Борисова про Грина, заодно взял в руки и 700-страничный том Льва Успенского, куда вошли две его книги – «Слово и словах» и «Имя дома твоего». В детстве это была одна из немногих книг, которую я со своими  родителями читал вместе. Многие страницы вообще зачитывались вслух. Жанр, в котором писал Успенский, я бы назвал «филологическими приключениями». В аннотациях это называлось «занимательная лингвистика». Она была действительно занимательной, и книги Льва Успенского издавалась сотнями тысяч экземпляров. Но, как выяснилось в последствии, не все. Некоторых его книг не видели не то что читатели, но и сам автор.

О своём детстве и юности в псковском имении Костюриных Лев Успенский упоминает в книгах не раз. Костюрины – это предки Льва Успенского по материнской линии. Одну из своих книг Успенский вообще в подзаголовке назвал «Записки старого скобаря». Учитывая, что он много времени провёл в Псковской губернии и в Псковской области (в частности, работал землемером в Михайловской волости Локнянского района), многие его истории были связаны с псковской топонимикой и псковскими говорами. Открываю наугад книгу «Слово о словах» и почти сразу же натыкаюсь на такие строчки: «Если бы лет сорок назад где-нибудь возле Великих Лук, завидев замурзанного парнишку на деревенском крыльце, вы окликнули его: «Вань, а ваши где?», вы рисковали бы услышать в ответ что-то вроде: «Да батька уже помешАлся, так ён на будвОрице орёт, а матка, тАя шум с избЫ пАше…» Я думаю, вы побледнели бы: целая семья сошла с ума! На деле же всё было очень спокойно; ответ мальчишки можно перевести «с псковского на русский» примерно так: «Отец закончил вторую вспашку поля и теперь поднимает огород возле избы, а мать – та выметает мусор из дому…»

Спустя много лет после смерти Льва Успенского (он умер в 1978 году) я с запозданием узнал, что существует писатель-фантаст Лев Успенский, он же – автор исторической книги «1916, или Перед потопом». Неужели тёзка и однофамилец? Нет, конечно же, это был тот самый, знакомый мне с детства Лев Успенский, чьи книги я в школе упорно выискивал в библиотеках, так как дома был только один его том.

У романа «1916» странная история: он вышел в 2010 году, хотя написан в середине 30-х годов прошлого века. Если верить предисловию, то выход книги, подготовленной к изданию, был в последний момент приостановлен – в 1937 году, «редакционный состав издательства был арестован и сгинул безвозвратно», а «Лев Успенский полгода ложился спать одетым в ожидании ареста». Если же не верить, то можно остановиться на чуть менее драматической версии: целиком книга ещё не была готова и публиковалась частями. В печати появились несколько глав, похожих на отдельные произведения. Что касается «ожидания ареста», то Успенский, как и любой другой советский человек, в те годы действительно к аресту должен был быть всегда готов. Тем более что «органы» его книгами интересовались ещё с середины 20-х годов, особенно авантюрным романом «Запах лимона». Кроме того, в романе «1916» тоже не всё критикам «в штатском» могло понравиться.

Когда читаешь авантюрно-исторические и фантастические вещи Успенского, то сразу видна связь с более поздними его филологическими книгами. Успенский явно ориентировался на «широкий круг читателей», много шутил, играл словами, закручивал сюжет… Ранние его вещи часто напоминают киносценарии. В первую очередь, «Запах лимона». «Лондон. Туман. Огни. Бешеное движение замедлено. На Кетлер-Стрит небольшой особняк спрятался в облезлый садик. Роллс-ройс в последний раз вздрогнул и бесшумно замер…» Так начинается книга «Запах лимона», написанная Успенским в соавторстве. На обложке было написано: Лев Рубус, что означало: книгу написали Лев Рубинов и Лев Успенский. И это был тот случай, когда книга не должна была выйти.

С одной стороны, молодые авторы очень старались сочинять по моде того времени (в 20-е годы в СССР вышло много авантюрных романов, возник даже забавный термин – «красный пинкертон»). С другой стороны, к концу 20-х годов из советских библиотек стали изыматься книги, способные раскрыть секреты «политической полиции». «Запаха лимона» это не коснулось только потому, что до библиотек книга не дошла. За вымышленными героями и вымышленными ситуациями «Запаха лимона» бдительным чекистам виделась известная им реальность («убийства с помощью ядов книжные», шифры, радиообмен и т.п.). Авторы романа попали на собеседование в «органы», где им ясно дали понять, что «Запах лимона» издавать не надо. Но так как времена ещё были относительно свободные, а авторы авантюрного романа сами были немного авантюристы, то к «дружескому совету» они решили не прислушиваться и книгу всё-таки напечатали – в Харькове (напечатать – на значит издать, потому что для официального распространения необходимо было разрешения цензора). Политконтроль ОГПУ не оставил «Запах лимона» без внимания. В объяснительной записке, составленной в 1928 году, сказано: «Отзыв благоприятный. Советский авантюрно-научный роман, идеологически вполне выдержанный. Смущает подробное описание органов ГПУ. ГПУ высказалось против издания романа. Роман не был выпущен».

Зато позднее были выпущены «Пулковский меридиан» и «Шестидесятая параллель». Их можно назвать продолжением неизданного романа «1916». Стиль Льва Успенского узнаётся на любой странице: «Встреча между тремя генералами - Маннергеймом, Лайдонером и Юденичем - на вилле известного лесоторговца господина Михайлова прошла на редкость удачно и крайне конспиративно. Корреспонденты местных газет, и финских и русско-белогвардейских, напрасно… метались по городу в поисках «высоких особ». Высокие особы исчезли бесследно…». Художественные произведения Лев Успенский обычно писал в соавторстве – с братом Всеволодом, с Львом Рубиным или с Георгием Караевым (как в случае с «Пулковским меридианом» и «Шестидесятой параллелью»). Георгий Караев - это тот самый генерал-майор Караев, написавший в соавторстве с Александром Потресовым книги-исследования «Загадка Чудского озера» и «Путём Александра Невского».

И всё же прославился Успенский не фантастическими или историческими книгами, а книгами «Ты и твоё имя», «Слово о словах», «Загадки топонимики», «Имя дома твоего»…  Его интересовало происхождение имён, фамилий, названий городов, рек («возьмём чисто русские области: Псковсщину, Новгородчину… Гора Судома, горы Валдай – что это значит? Что значат названия таких исконно русских городов, как тверь, Псков, Порхов, Калуга, тула, кострома, Вологда, Пермь, Вятка, Рязань, Пенза, Тамбов? Посмотрите, какая странность: добрая половина (если не большая часть) самых старых, самых русских поселений нашей Родины носит названия, значение которых мы отказываемся опознать»). По мнению Успенского, название Чудского озера связано с германским (восточно-готским) словом "тьюдд" – народ. Русские в наших краях называли соседей по своему – «чудь», а потом появилось слово «чужой», то есть «чудской, не русский»… Не во всём с Успенским можно согласиться, но это был мастер рассказывать занимательные истории о словах.

В юности Лев Успенский подолгу жил в Псковской губернии (воевал против Булак-Балаховича, занимался сельским хозяйством…) В 1918 -1919 работал землемером, в 1920 году его мобилизовали на лесозаготовки… О своих псковских впечатлениях он потом написал много рассказов, часть из них вошли в книгу «Язык до Киева». Обычно о Псковской губернии того времени пишут, рассказывая о революции и Гражданской войне. Успенский сосредоточился на нравах и русском языке. Он намеренно – для колорита и ради шутки - употреблял в этих рассказах псковский говор: «шалгунники», «пискулянты»…

«Дед мой с материнской стороны - Алексей Измайлович Костюрин, - вспоминал Лев Успенский, -  прежде чем скончаться в 1902 году, «наломал дров», если только можно в разговоре о начале века употреблять такого рода выражения. Ещё в восьмидесятых годах прошлого века он был всеми уважаемым, разумным и рачительным хозяином, главою семьи, состоявшей из жены, сына и трех дочерей. К концу девяностых годов все это пошло хинью. «Щукинский барин» в понимании окрестных мужиков явно стал «цудить». Он забросил все дела, опустился и превратился ни с того ни с сего во что-то среднее между Федором Павловичем Карамазовым, если от того полностью отнять все признаки «инфернальности» и оставить только «и цыпленочку», и Мишукой Налымовым А. Толстого. Впрочем, конечно, он был и ни то и ни это, а сам себе образец. И почему такое с ним случилось, я знаю очень хорошо...»

В 70-е года Лев Успенский неожиданно стал публиковаться в… Локнянской районной газете «Восход». Это была инициатива автора этой газеты Владимира Винка, напечатавшего в районной газете статью о судьбе Льва Успенского. Газету он отослал Успенскому в Ленинград, где тот жил. Успенский ответил, написав, что статья в районной газете «ещё прибавила мне псковской, очень дорогой для меня теплоты». После чего завязалась переписка. Успенский прислав в Локню несколько своих рассказов на местную тему. Его рассказ «Крем-бруле» начинался так: «Летом 1919 года я поехал в Заскочиху… Должен объясниться: то место, куда я направлялся, по-настоящему звалось не Заскочихой, а иначе; Заскочиха-хуторок, нечто вроде маленького крестьянского именьица, находился возле самого Иванькова в Михайловской волости. Моя Заскочиха лежала далеко оттуда...»

Лев Успенский – один из тех писателей, в книгах которых «говорящие» не только фамилии. У него «говорить» о себе начинали имена, названия городов, всё что угодно…

Снова открываю привычный с детства том наугад и на этот раз попадаю не на псковскую, а на сибирскую тему.  Успенский рассказывает том, как в глухой Тазовской тайге, вдали от железных дорог и городов, появилось селение под названием Изба Интеграла. Где это поселение искать? «Чуть северней места где в неё (реку Таз. – Авт.) впадает речка с таким поэтичным, таким грустным именем – Печалька…»

Вот полный список говорящих фамилий.
Не различая неистребимой красоты и мобильного обилия,
Без усилия, как будто знамя само сползло, -
Мы летим. Мы летим, как мухи – на зло.
В эти минуты мы не в себе, и нам хорошо.
Такое заносится только простым карандашом.
Простые решения поднимают дух.
Чем выше дух, тем больше мух
И тараканов, переходящих на бег.
Знамя снова взвивается вверх – на смех.
Говорящие фамилии молчаливых людей.
Рокировки отделяют слонов от ладей.
Приходи и владей.
Проходные пешки слетают с доски.
Они так далеко, а были близки.
Говорящие фамилии перестают говорить.
Разговоры теряют шерстяную нить.
Всё против шерсти, но зато в дерьме.
Люди находят себя в тюрьме.
Найдут, и стыдятся говорить, что нашли.
Они заводятся от души до души.
В тепле легче чувствовать себя храбрецом.
Это всё от безделья, и дело с концом.