Это наш вражеский неприкосновенный запас

Если бы Михаил Погодин жил сейчас, то его бы обязательно пригласили на ток-шоу на российского телевидение – клеймить «загнивающий Запад», как он клеймил его полтора века назад в печати. Его записки о русской политике в Европе, если бы не слегка старомодный стиль, легко сошли бы за рассуждения нашего современника –автора газеты «Завтра». «Грустно, грустно смотреть на Европу. Что сделалось с нею? Как могло случиться, что отступничество, ренегатство, самое постыдное из человеческих действий, даже в частной жизни, сделалось повсюду как-будто а Tordre du jour, без малейшего зазрения совести», - так писал историк, прозаик и издатель Михаил Погодин в «Записках о политике России», датированных 1853-1854 годами.

Михаил Погодин специализировался по древнейшей истории Руси – домонгольским временам, и многое для изучения событий той поры сделал, находя неизвестные источники.

В двухтомной «Древней русской истории до монгольского ига» у Погодина есть специальная глава – «Псков», начинающаяся со слов: «В пределах Псковского княжества, заселенного славянским племенем кривичей и составлявшего часть волости Новгородской, древнейшим городом был Изборск, в 1,5 верстах от Псковского озера, и почти в 40 от Пскова, к западу, на высокой горе, близ реки Исы и Славянских ключей».

По поводу происхождения Пскова Погодин написал так: «Псков был, вероятно, основан кем-нибудь из мужей Рюрика, которым он велел «городы рубити». Погодин рассказывает не только о временах первого тысячелетия, но и о том, что он видел в Пскове своими глазами: Ольгинскую часовню, Власьевскую часовню «при съезде на плавучий мост через реку Великую», про окрестности Снетогорского монастыря, «ближе к устью реки Великой», где «находится деревня Перино, или Ольгин городок, и Житник, или Ольгин дворец», про село Выбуты.

Противоречивость псковской средневековой политики Погодин тоже не обошёл вниманием, отметив: «Псков воевал с литвой, ссорился с Новгородом и начал сговариваться против него с немцами».

Свой очерк «Псков (из дорожных заметок)» Погодин первоначально опубликовал в «Псковских губернских ведомостях» - вскоре после того, как оказался здесь в октябре 1866 года. Он посетил Псков и окрестности по той же причине, что большинство других знаменитостей. Когда путешественники ехали на Запад – в Ригу, Ревель или куда дальше, то Псков попадался по дороге. Если они возвращались оттуда, то Псков тоже оказывался на пути. Погодин возвращался в Россию и приехал в Псков в необычный день: «…в этот день, 15 октября, случился большой крестный ход, установленный в 1813 году, в память избавления от французов… Мы поместились на пригорке у моста через Великую, которая здесь имеет почтенную ширину. Противоположный берег покрыт был густыми толпами ожидавшего народа. Другая сплошная толпа валила по горе от Кремля к мосту… Духовенство с образами едва сквозь все продиралось. Хоругвеносцы каждый шаг ступали с затруднением». Троицкий собор его не впечатлил: «Оказалось, что это здание совершенно новое…, но, вероятно, на древнем основании, что нужно было бы исследовать».

К тому времени, когда Михаил Погодин прибыл в Псков, он давно был знаменитостью. Выступал с воспоминаниями о Пушкине, с которым сотрудничал как издатель. Книги его изучались и обсуждались. Он двигался по карьерной лестнице вверх, - в отличие от многих своих друзей и знакомых, казалось бы, не имея больших перспектив, так как родился в семье крепостного (когда Михаилу Погодину было 6 лет, граф Салтыков всю семью Погодиных отпустил на волю). Погодин стал профессором на кафедре всеобщей истории Московского университета, был действительным членом Российской академии, академиком Петербургской Академии наук, во многом оппонируя Карамзину и его последователям.

Как издатель «Московского вестника», в ноябре 1828 года Погодин написал ответ тем, кто упрекал его и других авторов, критиковавших «Историю государства Российского» Карамзина. «Апофегмы Карамзина в Истории - суть большей частью общие места, - писал Погодин. - Взгляд его вообще на историю как науку - взгляд неверный, и это ясно видно из предисловия. Относительные, также великие, заслуги Карамзина состоят в том, что он заохотил русскую публику к чтению истории, открыл новые источники, подал нить будущим исследователям, обогатил язык…»

Трудам Карамзина Погодин предпочитал исторические труды Августа Шлёцера, считая, что Карамзин, в отличие от Шлёцера, некритически относился к источникам. Погодин придерживался нормандской теории происхождения русского государства.

Но самого Погодина критиковали не меньше Карамзина. Виссарион Белинский, ознакомившись новой книгой Погодина «Начертание русской истории для училищ», язвительно написал: «Невольно подвертываются мне под перо слова г. Шевырева: "Ах, эти бедные дети! Что не годится для взрослых, что боится критики - то все ссылается на подачу детям. Их невинность как будто бы должна оправдывать все недостатки сочинений». В то время с учебниками истории дело обстояло ничуть не лучше, чем сейчас. И проблема была не только в Погодине. «"Учебная книга русской словесности" г. Греча - этот сборник устарелых правил и дурных примеров, скорее способных убить чувство вкуса и склонность к изящному, чем развить их», - писал Белинский, но, обратившись к альтерантивному учебнику Погодина, радости тоже не почувствовал: «Никогда не испытывали мы такого жестокого разочарования, никогда не обманывались так ужасно в своих надеждах и ожиданиях... Мы едва верили глазам своим. Эта книга решительно недостойна имени своего автора». По мнению Белинского, книга была «составлена слишком на скорую руку».

Когда рецензия Белинского вышла в свет, Погодин записал в дневнике: «Неприятное утро у Надеждина, который имеет дух рассказывать о лае Белинского». Белинский «лаял», а караван шёл. Тем более что похвал Погодин получал больше, особенно от единомышленников – Николая Гоголя, например. С Гоголем Погодин советовался перед публикациями. В 1842 году он послал Гоголю свои путевые очерки («Прочти, пожалуйста, этот лист о Риме - нет ли чего поправить»). Гоголь быстро ответил: «Всё так, и прекрасно, живо и верно. Это лучшая статья из того, что я читал из твоих путешествий».

Художественной литературой Погодин тоже занимался, издав свои повести «Нищий», «Чёрная немочь», «Невеста на ярмарке», «Счастье в несчастье», «Преступница»….

«Чёрная немочь» не могла не попасть на глаза Белинскому. «Обращаясь к повести г-на Погодина, изданной отдельною книжкою под вышеозначенным заглавием, мы можем упрекнуть автора ее во многих несообразностях, - ухватился за не самый великий текст критик. - Кроме неестественности происшествия, служащего основанием сей повести и явно показывающего, что оно взято не с природы и не из истинного события, подробности рассказа и многословие действующих лиц носят на себе все недостатки безотчетных подражателей В. Скотта. Это показывает, что автор "Чёрной немочи" не обнял предмета своего пиитически, и, по соображении прежних его опытов, заставляет признаться, что он принадлежит к числу людей, увлекаемых общим потоком подражания, не возносящихся над тесным обзором обыкновенного, холодного передавателя чужих вдохновений…».

В «Былом и думах» Александр Герцен о Погодине тоже не забыл: «Погодин и Шевырев, издатели «Москвитянина», совсем напротив, были добросовестно раболепны. Шевырев – не знаю отчего, может, увлеченный своим предком, который середь пыток и мучений, во времена Грозного, пел псалмы и чуть не молился о продолжении дней свирепого старика; Погодин – из ненависти к аристократии. 

 Его шероховатый, неметеный слог, грубая манера бросать корноухие, обгрызенные отметки и нежеваные мысли, вдохновил меня как-то в старые годы, и я написал в подражание ему небольшой отрывок из «Путевых записок Вёдрина». Строганов (попечитель), читая их, сказал: 

– А ведь Погодин, верно, думает, что он это в самом деле написал. 

…Читая Погодина, всё думаешь, что он бранится, и осматриваешься, нет ли дам в комнате».

Итак, Белинский считал, что Погодин – подражает Вальтеру Скотту, причём подражает неумело. Но сам Михаил Погодин публично критиковал как раз западную литературу: «Литература играет ныне в Европе жалкую роль: или невежество, или пристрастие внушает её речи, преимущественно в продажных газетах и журналах, служащих отголосками партий, или потакающих толпе из корыстных видов». Такому Западу Погодин противопоставлял Россию, в которой, по мнению Погодина, живут люди особенные: «Нам Бог дал особый вид здравого смысла, который выразительно называется у нас "толком", и не имеет синонима ни на одном европейском языке. Вот к этому чистому русскому толку я и обращаюсь…». Эти слова по смыслу ничем не отличаются от тех, что публикуют сегодня члены «Изборского клуба», напирая на то, что Россия со своей особенной «духовностью» - отдельная цивилизация. Погодин тоже верил в российское мессианство. 

«Есть две Европы, - рассуждал Михаил Погодин. - Европа газет и журналов и Европа настоящая. В некоторых отношениях они даже не похожи одна на другую. В настоящей Европе большинство думает о своих делах, о процентах и об акциях, о нуждах и удовольствиях, и не заботится ни о войне, ни о мире, ни о России, ни о Турции, разве в отношении к своим непосредственным выгодам. Остальное народонаселение, с журналами и газетами, можно разделить на три категорий…»

Претензии у Погодина имелись не к отдельным правительствам или странам, а ко всей Европе – к шведам, датчанам, австрийцам, немцам, французам, испанцам, итальянцам, англичанам… Все оказались против России. «За Австрией последовала Пруссия, за Пруссией – Германия, - возмущался Погодин. - С врагами, с злодеями, с Магометом, лишь бы не с нами! Как объяснить эту сверхъестественную злобу? как объяснить такое непостижимое ослепление? Русский Бог затмил их очи!..»

Жанр, в котором выступил здесь Погодин, правильнее назвать «клеймение». Погодин клеймит неблагодарных европейцев, которые не оценили многолетнего духовного и ратного труда. «Вот чем их государи отблагодарили своего отца и покровителя», - с горечью пишет Погодин, имея в виду Николая I. Впрочем, Николая Александровича Погодин иногда и критиковал – не реже, чем какой-нибудь Проханов критиковал Владимира Владимировича.

Здесь явная перекличка с тем, что публикуется в современной российской «патриотической» прессе. Кругом не просто враги, а отступники, не оценившие благородства, ума и духовной мощи «отца народов» Николая Александровича. Уж как он четверть века выступал гарантом мира и порядка (миропорядка), уж как старался – ночей не спал, а европейцы переметнулись на сторону зла.

«Прочие европейские государи объявляют себя также против России, более или менее, - констатирует Михаил Погодин. - Ни один голос не раздаётся в её пользу. Даже Неаполитанский король, угощенный нами так радушно и блистательно, когда мы у него были в гостях, даже Неаполитанский король предлагает свои услуги морским державам, Датский - волей или неволей служит им; Шведский - скрывает, может быть, более опасные замыслы. Наконец, о верх посрамления! Испанская королева Изабелла хочет непременно иметь представителя в Турецком лагере, и генерал Прим с своим штабом отправляется на сцену военных действий!». В сущности, Погодин пишет о провале внешней политики России, однако полностью переваливая ответственность на страны Запада. «Вот горький плод пятидесятилетней русской политики со всеми её жертвами, благодеяниями, услугами, любезностями в отношении к Австрии, Пруссии и Германии…», - говорит он. Здесь бы и задуматься всерьёз: почему так произошло? Неужели только сильная Россия их спугнула? Была бы слабая – оставалась бы привлекательной?

Погодин не мог не видеть того, что творилось в России всё это время: крепостное право, бедность, взяточничество, цензура, подавление «национальных окраин»… Самое большое в мире государство развивалось слишком медленно, в европейской политике проявляя себя больше как «жандарм Европы» (как любили писать в советских учебниках).

То, что пишет, распираемый «патриотическими» чувствами Погодин, - свидетельство внешнеполитического краха: «Народы возненавидели Россию, и теперь русскому почти невозможно путешествовать, не подвергаясь самым чувствительным оскорблениям, кои не знают никаких границ» (у молодого Погодина была такая маленькая повесть под говорящим названием «Как аукнется, так и откликнется», к этой цитате отношения не имеющая).

Но сам-то Погодин не о крахе пишет, а о несправедливости. По мнению Погодина, европейцы отплатили чёрной неблагодарностью за всё хорошее, что сделала для европейцев Россия. Европейцы предпочли русским «магометян» (турок). «Одни ненавидят Россию, - был убеждён Погодин, - потому что не имеют о ней ни малейшего понятия, руководствуясь сочинением какого-нибудь Кюстина и двух, трех наших выходцев, которые знают свое отечество еще хуже его…».

И всё же Погодин не терял надежды, связывая ей со славянами, с которыми он считал необходимым объединиться, и тогда «вся земля встанет, откуда что возьмется, и посмотрим, будет ли нам страшен тогда старый Запад, с его логикой, дипломатией и изменою…».

Погодин всячески пропагандировал наши «православие, самодержавие и народность», противопоставляя их «логике, дипломатии и измене».

Дмитрий Святополк-Мирский в огромной «Истории русской литературы с древнейших времён до 1925 года» дал Погодину такую характеристику: «Как личность Погодин гораздо интереснее, чем как писатель. В сущности, он один из самых любопытных и сложных характеров современной русской истории, соединяющий в себе самые противоречивые черты: патологическую скупость и бескорыстную любовь к древней Руси; высокую культуру и склад ума провинциального купца; природную трусость и способность к гражданскому мужеству, как в истории с запиской, которую он во время Крымской войны адресовал Николаю I и в которой он открыто критиковал все его царствование. Всем знавшим его он внушал более или менее сильное отвращение; и все-таки была в нем такая значительность и внутренняя сила, что гениальный и сумасбродный Аполлон Григорьев взирал на него снизу вверх и считал его своим единственным учителем и руководителем. Литературная биография Погодина чрезвычайно интересна. В течение пятидесяти лет он был центром литературной Москвы, и его биография (в двадцати четырех томах!), написанная Барсуковым, фактически представляет собой историю русской литературной жизни с 1825 по 1875 гг…» (эти слова долгое время не могли быть напечатаны в СССР потому, что их автор  - вернувшийся из эмиграции Святополк-Мирский, в 1937 году был арестован, приговорён по «подозрению в шпионаже» и в июне 1939 года умер в лагере под Магаданом).

…О Погодине сегодня мало кто вспоминает, но его мысли никуда не делись, тема «кругом враги» себя не исчерпала. Ежедневно кто-нибудь если не скажет, то напишет что-нибудь в духе Михаила Погодина: «С врагами, с злодеями, с Магометом, лишь бы не с нами! Как объяснить эту сверхъестественную злобу?»

Как объяснить? Зло притягивает зло.

От чёрной неблагодарности пачкаются руки.
От черной зависти темнеет в глазах.
Вместо чёрных мух чёрная стрекоза
Издаёт никчёмные звуки.
Слишком много врагов.
Слишком много искушений.
Искушения эти до степени смешения.
Они проступают из глубины веков.
…А подать немедленно сюда всех врагов!
Расставить по алфавиту, по росту, по цвету глаз…
Это наш вражеский неприкосновенный запас.
Друг сегодня есть, а завтра – был таков.
Друг – ненадёжен, то ли дело – враг.
Его кто-то с большой буквы призвал.
Но вокруг кружится чёрная стрекоза,
И её не отогнать никак.

Чёрная стрела летит в чёрную стрекозу
И попадает в бревно в глазу.