Царя в твоей голове сменил другой царь? Царь новый, но всё как встарь

Лавров, да не тот. Карьерный рост его не прельщал. А то, что карьера у него могла бы состояться, сомнений мало. Однако вместо высоких кабинетов он попал в учебники истории в качестве противника царской власти и эмигранта.  Когда его пришли арестовывать, то обнаружили несколько сочинённых им стихотворений. За них и посадили. «Сидели над своей добычею цари, - писал Пётр Лавров, - Их власть была свята; разврат был их забавой; // Народ страдал, молчал и ждал своей зари // "Меня поставил бог над русскою землею, - // Сказал нам русский царь. - // Во имя божие склонитесь предо мною, // Мой трон - его алтарь…». Суд признал его виновным в сочинении четырех стихотворений. Пётр Лавров был в судебном порядке признан человеком, который с помощью четырёх стихотворений «возбуждал неуважение» сразу к двум царям – к Николаю I и Александру II. Почему не к трём? Не к пяти?

В отличие от своего земляка Петра Ткачёва, Пётр Лавров к насилию предрасположен не был – даром, что был офицером. В последнее время здесь я как-то часто пишу об артиллерийских офицерах – Якове Брюсе, Александре Фигнере… Лавров тоже был артиллерийским офицером, как и Фигнер, полковником. Но это, наверное, единственное, что их объединяло. Лавров был теоретик, преподавал в Петербургской Михайловской артиллерийской академии, в Константиновском военном училище. Стал профессором математики. Со стороны казалось, что у него почти идеальная биография. Родился в обеспеченной дворянской семье – в Псковской губернии, Великолукском уезде, в Мелехово. Отец – тоже артиллерийский полковник, друг того самого генерала Алексея Аракчеева – тоже артиллериста и государственного деятеля. Судя по первым успехам, научная карьера у Лаврова могла бы состояться. Но математике и военным наукам он предпочёл гуманитарные дисциплины – философию (после европейских событий 1848 года в России философия была запрещена). Начал публиковать свои не самые верноподданнические стихи, в том числе у Александра Герцена в сборнике «Голоса из России». И был взят – вначале на заметку, а потом и под арест. От имени своего лирического героя – царя, он писал: «Для русских не нужны заботы гражданина - // Я думаю за вас; // Усните - сторожит глаз зоркий властелина // Россию всякий час».

Споры о том, нужны русским «заботы гражданина» или не нужны, продолжаются до наших дней. До сих пор находится довольно много людей, убеждённых в том, что «им Там видней». Они делегировали многие свои гражданские права верховной власти и предпочитают жить частной жизнью. И это развязывает верховной власти руки. Иногда руки развязываются настолько, что власть влезает даже в частную жизнь со своим «зорким глазом властелина».

Конечно, не благодаря своим стихам Пётр Лавров вошёл в историю. Поэт он был невеликий, но его стихи интересны тем, что показывают, что привело преуспевающего преподавателя в высоком военном чине на скамью подсудимых и в изгнание. Если говорить коротко, это был моральный выбор. Нежелание унижаться. Сын друга Аракчеева оказался от так называемой аракчеевщины на максимальном расстоянии: «Мы долго верили: в грязи восточной лени // И мелкой суеты // Покорно целовал ряд русских поколений // Прах царственной пяты. //Бездействие ума над нами тяготело: //За грудами бумаг, // За перепискою мы забывали дело // В присутственных местах. //В защиту воровства, в защиту нераденья // Мы ставили закон; // Под буквою его скрывалось преступленье, // Но пункт был соблюден…». Когда я сегодня вслух цитировал этот стишок Петра Лаврова, меня переспросили: «В защиту воровства, в защиту нераденья мы ставили закон?» - «Да». – «А что изменилось с тех пор?»

Если ответишь: «Ничего», то можно сыграть на руку тем, кто считает, будто Россия вечно обречена, прикрываясь невозможностью перемен, обречена плодить больших воров и мелких воришек. «Своим директорам, министрам мы служили, // Россию позабыв, //        Пред ними ползали, чинов у них просили, // Крестов наперерыв. // И стало воровство нам делом обыденным: // Кто мог схватить, тот брал, // И между нами тот был более почтенным, // Кто более украл…». Все эти строки Лавров написал в 1852-54 годах.

 «Лавров подробно разработал один из народнических мотивов - тему долга перед народом со стороны культурных людей,-  написал Борис Парамонов в цикле «Русский европеец» о Петре Лаврове. - Это было, повторяем, общероссийским настроением, для подобных переживаний не надо было быть революционером. Лаврову пришлось стать революционером, эмигрантом и одним из вождей народничества поневоле…». Под народом понимались, прежде всего, недворяне, большей частью – крестьяне.

О том, что ещё один революционер-народник Пётр Ткачёв вошёл в русскую литературу как герой Достоевского из романа «Бесы», написано немало. Реже вспоминают о том, что и Лавров попал на страницы прозы Фёдора Достоевского, причём, в отличие от Ткачёва, – под своей фамилией.

«Не без смущения озираясь на дверь, начал я упрашивать Елену Ивановну успокоиться и, главное, не употреблять щекотливого слова "вспороть". Ибо такое ретроградное желание здесь, в самом сердце Пассажа и образованного общества, в двух шагах от той самой залы, где, может быть, в эту самую минуту господин Лавров читал публичную лекцию, - не только было невозможно, но даже немыслимо и с минуты на минуту могло привлечь на нас свистки образованности и карикатуры г-на Степанова. К ужасу моему, я немедленно оказался прав в пугливых подозрениях моих: вдруг раздвинулась занавесь, отделявшая крокодильную от входной каморки, в которой собирали четвертаки, и на пороге показалась фигура с усами, с бородой и с фуражкой в руках, весьма сильно нагибавшаяся верхнею частью тела вперед и весьма предусмотрительно старавшаяся держать свои ноги за порогом крокодильной, чтоб сохранить за собой право не заплатить за вход…»

Это отрывок фантасмагорической повести Достоевского «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в пассаже». Действие происходит в 1865 году. Тогда ещё Пётр Лавров читал публичные лекции, и пользовался вниманием не только полиции. Так продолжалось до выстрела Каракозова в царя, после чего курс власти во многом сменился, начались аресты. Под подозрение попали не только террористы, которых никогда не бывает много, но и вообще любые люди, заикающиеся о свободах. Тогда-то к Лаврову и пришли с обыском. Так он стал «революционером». Это тот случай, когда власти сделали всё возможное, чтобы почтенный профессор превратился... Язык не поворачивается назвать его революционером. Превратился в просветителя-народника с чрезмерными ожиданиями.

Во многом, российское «движение в народ» было связано с публикацией «Исторических писем», которые Пётр Лавров писал, находясь в ссылке в Вологодской губернии. Возможно, никаких бы таких писем не было, если бы не полицейское усердие, превратившее благополучного лектора-профессора в арестанта и политического ссыльного, чья вина заключалась в написании четырёх стихотворений.

Но даже тогда Лаврова трудно было назвать революционером. Это был скорее моралист и правдолюбец, написавший: «Средством для распространения истины не может быть ложь: средством для реализации справедливости не может быть ни эксплуатация, ни авторитарное господство личности... Люди, утверждающие, что цель оправдывает средства, должны были всегда сознавать: кроме тех средств, которые подрывают самую цель». Такие заявления воспринимались некоторыми как наивность. Разве политик может не лгать? Кто бы он ни был – революционер, консерватор…

К тому времени, когда в России началось «движение в народ» - в 1871 году, сам Лавров уже сделал другое движение – в Париж, бежав из ссылки в 1870 году с помощью Германа Лопатина. В Париже Лавров оказался вовремя – как раз незадолго до Парижской коммуны (там в это время собиралась целая «псковская диаспора» - Корвин-Круковские: Софья Ковалевская, Анна Жаклар…).

Лаврова коммунары отправили в Лондон, где он наладил связи с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом.

В школе нас учили, что среди псковичей-народников был один – хороший (Ткачёв) и второй – реакционер (Лавров). Революционер-реакционер…  Это звучало как-то странно. Лаврова не жаловали потому, что он отрицал революционную диктатуру, и это противоречило будущим ленинским идеям. Но Пётр Лавров был упрям: «Мы не хотим насильственной власти, какой бы ни был источник новой власти».

«История доказала и психология убеждает нас, что всякая неограниченная власть, всякая диктатура партии, самых лучших людей, и что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать, - написал Пётр Лавров в 1874 году в статье «Наша программа». - Всякая диктатура должна окружить себя принудительной силой, слепо повинующимися орудиями. Всякой диктатуре приходилось насильно давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с ее способами действия. Всякой захваченной диктатуре пришлось истратить больше времени, усилий, энергии на борьбу за власть с ее соперниками, чем на осуществление своей программы с помощью этой власти…». О русском крестьянстве Лавров, может быть, думал слишком хорошо, но в революционерах-сторонниках диктатуры не ошибся. С такими мыслями он обречён был умереть не на Родине, а в Париже.

Ту самую статью о Петре Лаврове язвительный Борис Парамонов закончил так: «Две вещи следует помнить в связи Петром Лавровым. Первое: к революции в России ведёт неразворотливая власть, и второе: народничество, как специфически русское умонастроение, навсегда изжито в отечественном историческом опыте - народ освободили, и в каторге оказались все. Вину нынче испытывать не к кому».

Нет, взять на себя вину никогда не поздно.

Что это у тебя там?
«Прах царственной пяты»?
Отряхни, а то ты
Вечно будешь ходить по пятам.
Что это у тебя там?
Шрамы – следы от излишней свободы?
Сократи поскорее доходы,
А то найдут по следам.
Царя в твоей голове сменил другой царь?
Я чувствую это по цвету глаз.
Кто-то тебя потряс.
Царь новый, но всё как встарь.
Что это у тебя?
Кто это на тебе?
Ты любишь говорить о судьбе,
Сердце капканом скрепя.

Уходи. Уходи, как всегда уходил,
Пока тебя не съел крокодил.